© Автор: Любовь Сирота (Шизель)
 

Вступление Можно ли этому научить? "Я не сижу над стихами..." Музыка слов Рифма Плебс псов, или немного о фонетике О чём пишем?

«ЧТО-ТО ДАВНЕНЬКО У МЕНЯ НЕ БЫЛО ОЛИЦЕТВОРЕНИЙ!», ИЛИ РАЗГОВОР ОБ ОБРАЗНОСТИ Диалог об олицетворениях и метафорах начался во время обсуждения одной попавшей мне в руки рукописи. Я пообещала автору систематизировать и изложить свои соображения по этому поводу, и в результате появилась очередная глава книжечки о стихосложении. Итак, поговорим о метафорах и олицетворениях. Вернее, вообще об образности поэтических произведений. Как всегда, я не претендую на академизм своих выкладок и терминологии — пишу о том, как сама это вижу и слышу. На мой взгляд, основа образности — её, так сказать, структурные единицы — это эпитет и сравнение. (В дальнейшем я буду употреблять для краткости слово троп, которое, собственно, и означает образный поэтический приём, средство образной речи.) Эпитет – казалось бы, самое простое: всего-то надо подобрать предмету или явлению подходящее определение — и дело сделано. На самом деле хороший эпитет — дело, на мой взгляд, не менее, а возможно, даже более трудное, чем сравнение. Поэтому к эпитету я ещё вернусь, а вначале займусь вторым элементарным образным приёмом – сравнением. Сравнение Почему я назвала сравнение элементарным приёмом? Потому что от него ведут своё происхождение другие, более сложные тропы — те самые метафора и олицетворение, с которых и начался разговор. Разделить их не всегда возможно, потому что олицетворяющих метафор — сколько угодно; в дальнейшем я поясню, что имею в виду под олицетворяющей метафорой и олицетворением как таковым. Но пока речь о сравнении. Само по себе сравнение — это, как мне представляется, первый шаг в освоении образной поэтической речи. Даже ещё не речи — а поэтического видения. Здесь я сделаю небольшое лирическое отступление и вернусь к давней-предавней своей рецензии на стихи поэта, приехавшего из кубанской глубинки на краевой поэтический семинар. (Имени не называю, т.к. не знаю, насколько это этично.) Приведу только маленький фрагмент этого текста, потому что там как раз идёт речь о поэтическом видении. …Стихотворческий дар — это поэтическое видение плюс поэтический слух (не говорю сейчас о других составляющих – меня интересуют эти две как основополагающие). Аналогично сам стихотворческий процесс (да простятся мне кощунственные попытки расчленить поэзию на составляющие) суть поэтическое восприятие плюс поэтическое воплощение. Для восприятия важно видение, для воплощения — слух. Я понимаю, что это деление достаточно условно — но оно, на мой взгляд, правомерно, так как неудачи многих начинающих (и не только начинающих) поэтов связаны именно с «дисбалансом», с несовпадением этих двух качеств. Мне довелось читать сколько угодно виршей, написанных людьми с хорошим и даже безупречным слухом, но с убогим поэтическим восприятием. Такие стихи гладки, правильно ритмически организованы и созвучно зарифмованы — но они пусты, так как не содержат никаких открытий, никаких неожиданных и свежих находок, образов и т.п. Это просто добротно срифмованные тексты — но не поэзия. Но бывают и противоположные ситуации. Дальше речь шла о могучем образном даровании автора — и неумении воплощать образы, довольно корявом письме с неловкой фонетикой, хромающим ритмом и неудачными рифмами. О ритме и рифмах уже многое сказано; о фонетике поговорим в другой раз — а сейчас разговор именно о поэтическом видении. С чего начинается образное восприятие у начинающего (прошу прощения за тавтологию) поэта? Грубо говоря, с игры «что на что похоже». Орудие игры, оно же ключевое слово — союз как или его аналоги: словно, будто, точно и др. (Или непосредственно слова похоже на…, подобно, напоминает и т.п.) Первыми объектами сравнений чаще всего становятся природные явления. На что похоже солнце? На золотую монету, на золотую медаль; закатное или рассветное — на красный (малиновый, оранжевый и т.п.) шар, мяч… и т.п. На что похожа луна? На бледное лицо, на блин, на плошку с молоком… и т.д. На что похоже облако? Ну, тут уж есть где разгуляться: на мыльную пену, на подушку, на то или иное животное… Некоторые сравнения становятся расхожими, банальными: если, например, снег — то он как вата или как покрывало, если роса — то как бриллианты… И проч., и проч. Сравниваются и прилагательные — тут, пожалуй, ещё труднее уйти от банальностей: всё со всем уже до того сравнили, что и перед словом как перестали ставить запятую — так уж эти слова срослись: белый как сахар (или как снег), чёрный как ночь, важный как гусь (или как индюк), трусливый как заяц… и так далее до бесконечности. Сравниваются и действия — к «инструментам» сравнения словно и как добавляется как будто: солнце светит, как будто улыбается; побежал так, как будто за ним гнались — и т.д., опять-таки до бесконечности. Сравнение, конечно, может быть и небанальным, свежим и ярким: Глянь, а амариллис поворачивается, граммофон, как рюмочку, держа. Или: Простыня хрустит, как первопуток. Или: Чем наполнено время?..                                         Свистками тепловоза, голосами невдалеке, словно кто-то перебирает руками звуки мира, роясь в мешке. (Все три цитаты — из Евгения Тищенко) Внезапно в зелень вкрался красный лист, Как будто сердце леса обнажилось, Готовое на муку и на риск. Внезапно в чаще вспыхнул красный куст, Как будто бы на нем расположилось Две тысячи полураскрытых уст. (Давид Самойлов) И, конечно, говоря о сравнении как об исходном, первоначальном тропе, я никоим образом не хочу принизить его значение и тем более исключить из поэтического арсенала. Тем более что сравнение — это мостик к моему (да что я говорю — конечно же, не только моему!) любимому тропу — метафоре. Метафора Что есть метафора, если не редуцированное (упрощённое, «усечённое») сравнение? Ещё в школе нас учили: если есть союз как или будто — значит, это сравнение. Если это вспомогательное словечко опущено — значит, метафора. Небо как синий шёлк — сравнение, синий шёлк неба — метафора. Листва шелестит, как будто лопочет младенец — сравнение; младенческий лепет листвы — метафора. Воробьи щебечут, как будто звенят бубенцы — сравнение, а вот метафора: Летит зима во все концы до северных краёв и рассыпает бубенцы пушистых воробьёв. (Е.Тищенко) Значит, всё так просто? Достаточно убрать сравнительный союз, слегка перекроить словосочетание — и сравнение превратится в метафору? На самом деле всё не совсем так. Сравнение – это пока только обнаружение общих свойств у разных объектов. Автор подметил эту схожесть и сообщил о ней. Метафора — это уже следующий шаг: ПЕРЕНЕСЕНИЕ свойств одного предмета (явления, действия) на другой. «Присвоение» ему чужих свойств. И тут простор для авторского воображения огромен до невероятности. Более того: предмет, о котором идёт речь, может вообще не называться — просто упоминаются «присвоенные» ему чужие черты — и читателю без разжёвывания ясно, о чём идёт речь. Например, у того же Евгения Тищенко: Странники неба плывут в отдаленье… И мы понимаем, что это облака. …лампа над моим столом вскипает электрическою кровью… И нам не надо пояснять, что речь идёт о льющемся горячем электрическом свете. И так далее. Привести в какую-то систему всё разнообразие метафор я не берусь — слишком огромен диапазон. Однако существует классификация метафор, о которой я вскользь упомянула: есть метафоры олицетворяющие, есть овеществляющие. Лес меня бережно лечит древними мудрыми зельями (Юрий Левитанский) — это метафора олицетворяющая. А вот овеществляющая: Гусей неторопливых гидропланы летят на юг, втянувши поплавки (Александр Городницкий). Возможно, в этом разделении и есть какой-то смысл, но мне оно кажется искусственным, годящимся только для литературоведческого анализа (а зачем он нужен, именно такой анализ — не знаю). На мой взгляд, метафоры (как, впрочем, и другие образные средства) бывают просто-напросто удачными и неудачными. Удачные — это точные и неожиданные. Это находки. Неудачные бывают в основном двух видов: во-первых, банальные, затасканные, ставшие литературными штампами; во-вторых — неубедительные, «непохожие», «притянутые за уши». Бывает ещё третий вид — но это вариант второго: вычурные, надуманные. Порой они могут сыграть с автором злую шутку — «подставить» его, сделать стихотворение лакомым куском для пародиста. (Тут маленькое примечание: авторов удачных строк я называю. Строки неудачные, ляпы, проколы останутся безымянными — их авторов я упоминать не буду.) Листьев тихая виолончель шелестит под моими ногами. Виолончель, шелестящая под ногами, — это вряд ли можно представить, а если и попытаться — картинка окажется карикатурной. Иногда желание «сказать покрасивше» в сочетании с неверной конструкцией предложения тоже подводит автора: И птицы надежд, что звенят надо мной, Прольются на сердце мне тёплой волной. Надо ли объяснять, что птицы пролиться никак не могут — голоса их могут; надежды, очевидно, тоже могут, но предложение построено так, что пролиться на сердце должны именно птицы. Есть ещё один авторский просчёт, способный испортить даже отменную находку: это нагромождение метафор. Один образ наслаивается на другой, и когда они выхвачены из разных образных рядов, тогда образ как минимум разрушается, становясь нелепым, неубедительным, «не-зримым», а в худшем случае — выглядит анекдотичным. Лезвие молнии режет Ночи густую золу. Лезвие молнии — метафора. Густая зола ночи — тоже метафора. Каждая в отдельности имеет полное право на существование. Но объединённые вместе, они превращаются в абсурд: зачем лезвию резать золу? Если бы темнота ночи сравнивалась, скажем, с тёмной тканью, шторой и т.п., метафора была бы оправдана. Метафора работает тогда, когда в ней есть внутренняя логика, когда образ прослеживается от начала до конца, когда он зрим и не оставляет ощущения несуразности и несовместимости. Олицетворение Но вернёмся к сравнению. Мы уже выяснили, что метафора ведёт своё происхождение именно от него. Ещё одно детище сравнения — олицетворение. В каком-то смысле метафора и олицетворение — близнецы-братья: олицетворение ведь тоже не что иное как перенесение свойств одного предмета на другой: в данном случае живого на неживое. Я уже упоминала об олицетворяющей метафоре — оговорившись, что не вижу особого смысла в обособлении такой категории. Но с другой стороны, смысл всё-таки есть — это позволяет разграничить олицетворяющую метафору и развёрнутое олицетворение как самостоятельный приём. И переходя к этому приёму, сразу выскажу своё отношение к нему: насколько я люблю метафорику, в том числе и олицетворяющую, настолько к развёрнутому олицетворению отношусь, мягко говоря, осторожно. Почему? И вот тут я обращусь к другим своим письмам, в которых высказывалась по этому поводу. 1) …Ты спрашиваешь, почему я скептически отношусь к твоим стихам, построенным на олицетворениях. Мы с тобой об этом уже говорили. Олицетворение явлений природы — приём очень старый, до избитости и затасканности. Он существует, наверно, столько же, сколько русская поэзия, начиная с народной. Чтобы тут сказать новое слово, надо очень уж сильно напрячься. Потому что всякая взявшаяся за перо и решившая писать «про природу» девочка начинает именно с этого: с «очеловечивания» сезонов, деревьев, девушек-берёзок, мальчиков-ветров и т.п. Я не говорю, что этого делать нельзя. Можно. Но обычно это — скучно. Если «очеловечивать», то только по-новому, по-своему, неожиданно. Это во-первых. А во-вторых, мне не слишком интересна картинка ради картинки, очеловечивание ради очеловечивания. Мне хочется, чтобы в стихотворении было ещё что-то. Может, свежая мысль. Может, параллель с состоянием твоей души. Может, какая-то коллизия — только не надуманная, типа «Как же мне, рябине, к дубу перебраться». 2) Опять у тебя очередное стихотворение-олицетворение. По мне — это игра в куклы: можно, конечно, наряжать явления природы в одёжки, разговаривать за них и т.д. Но это хорошо, например, в стихах для детей: у детей мышление конкретное, и чтобы пробудить их фантазию, как раз хороши сказки. В сказках оживают предметы, разговаривают звери и т.д., это всё можно конкретно представить, мысленно увидеть. Но это как бы начальный уровень воображения. Для «взрослой» поэзии этот путь, я бы сказала, примитивен. Вот метафорика — это уже работа воображения абстрактного. Метафора — это не прямое уподобление неживого живому, а поиск каких-то глубинных свойств предметов и явлений и переплетения этих свойств с другими, улавливание общих черт без непосредственной демонстрации и «называния» сходства. Иногда чтобы «оживить» предмет, достаточно штриха, без пространных описаний его «личностных качеств». Можно расписать ночь, осень или ветер как живые существа и всё стихотворение посвятить этому описанию. А можно сказать, например, как бы вскользь: «А дождик прыгал нагишом, старательно и ревностно» (Дмитрий Сухарев). Или: «Под ногами плачет снег понурый — сиротливый, грязный и больной» (Светлана Холодова) — и в этом кратком штрихе отразится не «личность» дождика или снега, а личность автора, его зоркость, его чувство и настроение. Ещё раз повторюсь. Я не против олицетворения как приёма. И сама иногда прибегаю к нему. Но всё хорошо в меру: и внутри одного стихотворения не стоит перебарщивать, и тем более во всей подборке. Добавлю к этому только одно — не претендуя на абсолютную неоспоримость высказываемых истин, но определив их для себя именно так. И метафора, и олицетворение (наряду с другими тропами) — это именно средства образной речи. Это инструменты, орудия, подсобные материалы и крепёжные детали. Но не самоцель! Когда стихотворение пишется только во имя удачной метафоры или «оживления» неживых персонажей, оно превращается в безделушку — возможно, вполне изящную, но не более того. Метафорика — мощная и яркая составляющая поэзии, но ещё не вся поэзия. Что-то должно быть сверх того. То, ради чего выстраиваются впечатляющие образы и рисуются эффектные картинки. То, чем автор хочет поделиться с миром, помимо поэтических находок и изобретений. Примеры авторских неудач Чтобы проиллюстрировать размышления о том, что такое неудачная метафора или неудачное олицетворение, приведу разборы стихотворений, в которых авторы, я бы сказала, перестарались с образностью. Авторов, разумеется, не называю. 1) Первое стихотворение привожу полностью. Ах, какие белошвейки с любопытством из-под снега тянут тоненькие шейки, сна отряхивая негу. И едва пригрело солнце, чуть проталины осели, из бутончиков-оконцев глазки синие глазели. Кружевами, так нарядно Первоцветы-мастерицы украшали все поляны от предгорий до станицы. Разрубашились поддевки гиацинтов и нарциссов — Видно не простые предки, а голландские кронпринцы! Торопились, чтоб на праздник радовать сердца прохожих, чтобы ландыши — проказник — день холодный, непогожий — не заветрил. Не заснежил красоту нарциссов нежных, чтобы вытоптать не смели белошвеек колыбели. Мой комментарий: Прости меня, но — не нравится. Слащаво и невнятно. Метафора с «белошвейками» не работает. Объясню почему. Прежде всего потому, что ты тут слишком много всего нагородила, причём несовместимого — как говорится, смешала праведное с грешным. Смотри. Сначала у тебя белошвейки тянут тоненькие шейки из-под снега. Надо понимать — цветы, да? Потом оказывается, что бутончики (ох уж мне эти сладенькие уменьшительно-ласкательные суффиксы!), то есть те же цветы — это уже не белошвейки, а «оконца», из которых глядят глазки (очевидно, белошвеек). И что же это такое вылезло из-под снега? Тоненькие шейки, на них оконца, из которых выглядывают глазки? Что это за оконца на шейках? Дальше — больше: Кружевами, так нарядно Первоцветы-мастерицы украшали все поляны… Уже цветы — это не белошвейки, а кружева. Вернее, одновременно — и мастерицы, и их кружева. То есть из-под снега вылезли оконца на шейках и стали плести (из себя же! или друг из друга!) кружева. Так, что ли? А в конце у них ещё и колыбели откуда-то появились… А параллельно разрубашились (???) поддёвки (?) гиацинтов и нарциссов. Тоже, очевидно, их твои мастерицы «разрубашили»? Опять-таки: никак я не могу воспринимать цветок или соцветие как «рубашку» или «поддёвку». Ладно ещё гиацинт: допустим, можно представить, что он в своём соцветии и вправду как будто в одёжке. Но у нарцисса явно цветок — это его головка, мордашка, что угодно, только не «поддёвка»! И — логика: «разрубашились поддёвки» — видно, в предках кронпринцы! Какая связь? Благородное происхождение выдают поддёвки? Что это за наследники кронпринцев в поддёвках??? Кроме того, с рифмами у тебя полный раздрай: нарядно-поляны, поддёвки-предки, нарциссов-кронпринцы… Короче, я выбраковываю. А ты как знаешь. Но лучше пиши новое. 2) Из второго стихотворения процитирую только начало. Февраль капризный — холодрыгин тыл, Чего клюкою гнутою застыл? Обиженный? Попался в западню — Штормами грубо втянутый в грызню — Пленён. Устав, бредёшь — поводырём, И тянешь холод на плечах. Втроём Напали ветер, вьюга и мороз, И ты сломался, до костей промёрз. Мои комментарии. Ну что ж, давай пойдём по строчкам. Февраль капризный – холодрыгин тыл, Почему ТЫЛ? Я понимаю так: холод (холодрыга) – это некое воинство, у которого есть фронт (передний край) и тыл. Тыл — почему-то февраль. Потому что последний месяц? Ну ладно, допустим и запомним это (хотя сдаётся мне, между нами, девочками, что слово «тыл» тут играет только одну роль: роль хорошей рифмы для слова «застыл»). Чего клюкою гнутою застыл? Обиженный? Попался в западню — Штормами грубо втянутый в грызню — Пленён. Так. Холодрыгин тыл втянут в грызню и пленён. Кем? Штормами? То есть шторма — это враги. Это нечто враждебное холодрыге, тылом которой он, февраль, является. Так? Устав, бредёшь — поводырём, Он же пленён! Как же он бредёт поводырём? И ЧЬИМ поводырём? И тянешь холод на плечах. Так. Холод, холодрыга, мы договорились, — это войско. Февраль, являясь её тылом и одновременно поводырём, тянет всё это войско на своих плечах. Так? Втроём Напали ветер, вьюга и мороз, Надо понимать, что ветер, вьюга и мороз — это, опять же, враги февраля и, соответственно, холодрыги, которую он, являясь её тылом, несёт на плечах. А мне-то казалось, что ветер, вьюга и мороз — как раз и есть составляющие холодрыги, по крайней мере, явления того же порядка. Оказывается, нет: враги! И ты сломался, до костей промёрз. Отчего он промёрз? Оттого, что на него напали эти трое, или оттого, что он несёт на плечах свою же холодрыгу? Прости, я нарочно утрирую, конечно, не для того, чтобы высмеять твои строчки — а для того, чтобы тебе было видно, как нелепо смотрится метафора, когда она не продумана до деталей. Образ рассыпается на куски, и собрать его воедино, в зримую картинку невозможно. Эпитет А могут ли стихи быть образными без метафор? Давным-давно, в пору моей литературной юности, обсуждали мы на занятии моего любимого ЛИТО именно этот вопрос. И тогда один из наших «литобъединенцев», яркий и талантливый (увы, ныне покойный) Аркаша Хаенко заметил: «А много ли метафор вы встречали у Пушкина?» Скажу сразу: у Пушкина их почти нет. Ну, не то что бы совсем нет — какие-то (в основном олицетворяющие) всё-таки есть. Например, это, всем известное: Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года. Но поражающих воображение находок практически нет. Так что же — считать пушкинский поэтический язык скудным, малоообразным? Абсурд! Речь Пушкина — живая и естественная, почти разговорная — тем не менее, бесспорно поэтична. И не только потому, что она ритмизована и содержит рифмы. Пушкинская образность достигается другими средствами — и в первую очередь это эпитеты. Зачем от гор и мимо башен Летит орёл, тяжёл и страшен? Образ? Ещё какой! Да какую строку ни возьми: Безумных лет угасшее веселье Мне тяжело, как смутное похмелье. Каждое из прилагательных несёт и смысловую, и эмоциональную, и образную нагрузку. Кстати, эпитетом может быть не только прилагательное или причастие — скажем, «шалунья-рифма», «несчастью верная сестра надежда», «волшебница-зима» и т.д. — это тоже эпитеты. Эпитеты тоже могут быть олицетворяющими, и для «оживления» персонажа не обязательно городить пространные уподобления — достаточно бывает одного слова. Да, конечно, сегодня некоторые из пушкинских эпитетов кажутся уже не больно свежими, они стали привычными и повседневными, а то и расхожими — но не с его ли лёгкой руки? Из этого следует ещё одно: Пушкин и другие классики, чьи стихи у нас на слуху, нам изрядно «осложнили жизнь»! Искать свежие эпитеты — дело не слишком лёгкое: уж больно много их — лежащих на поверхности, привычных слуху, многократно повторенных, и избежать штампа — задача непростая. Но есть и утешающий факт: закрома русского языка практически неистощимы. И подыскивание подходящего — самого подходящего! — слова для стихотворца, может быть, и мучительно, но увлекательно и сладко. Тепловоза (какой?) гудок… Тепловоза печальный гудок… Тепловоза унылый гудок… Тепловоза тоскливый гудок… Тепловоза визгливый гудок… Тепловоза весёлый гудок… Тепловоза короткий гудок… Тепловоза протяжный гудок… Тепловоза тягучий гудок… И ещё, и ещё… Что выбрать? Это зависит от контекста. От настроения самого стихотворения. От настроения автора, которому гудок может показаться унылым, а в другом душевном состоянии — весёлым. Это зависит и от того, как впишется слово в ткань стиха, не будет ли оно «торчать» из текста и казаться там инородным, от того, как оно звучит, не царапает ли слух, соответствует ли эмоциональному настрою и языку автора, не раздражает ли оно своей надуманностью… и так далее. Более того. Все эти слова — в общем-то обычные. Да, они имеют эмоциональную окраску, особенно в удачном сочетании с контекстом, но особой яркости, блеска в них нет. Можно «окрасить» гудок необычными красками: Тепловоза спесивый гудок… Тепловоза недобрый гудок… Тепловоза занудный гудок… Тепловоза бездарный гудок… Тепловоза слоновий гудок… Ищи, ищи, художник, «не предавайся сну!» (с) Тут есть опасность угодить в другую крайность – как и с метафорой: додуматься до такого эпитета, что он окажется ненатурально-изощрённым, заумным или манерным. И скажет читатель: эээ, дружок, уж больно ты витиеват — это уже от лукавого. Иногда самое простое слово бывает куда уместнее неожиданного. Может, в каком-то случае стоит заменить, скажем, пряный сумрак на тихий сумрак — и слово тронет душу больше. «Простота говорит сердцу сильнее, чем блеск». (К.Г.Паустовский) И ещё цитата по этому поводу — на этот раз стихотворная: Люблю обычные слова, Как неизведанные страны. Они понятны лишь сперва, Потом значенья их туманны. Их протирают, как стекло, И в этом наше ремесло. (Давид Самойлов) И ещё один вид неудачных эпитетов — это те, которые я называю для себя «красивенькими». Короткая выдержка из моего — тоже давнего — письма автору, склонному к такому «красивенькому» лексикону (имени автора опять-таки не называю). …Что касается Ваших стихов — у меня странное, двойственное впечатление. С одной стороны — явные удачи. С другой стороны — масса проколов и провалов. При несомненных находках — стихи Ваши изобилуют «красивостями», вычурностями, которые (с моей точки зрения) ничего не дают ни уму ни сердцу — и в общем-то ни слуху, ни зрению, — а выглядят, как претенциозные «финтифлюшки». Все эти «золотисто-трепетности», «багряности», «пурпурности», все эти «златокружья», «огненные скрипки», «изумрудные саксофоны», «вуали клавишей», «бархата сопрано» и т.п. отдают этакой «северянщиной», этакой салонностью и, Вы уж меня простите, дурновкусием. Добавлю, что тут речь, конечно, не только об эпитетах как таковых — но вообще о словаре поэта. Дело вкуса, разумеется, но меня всегда раздражают истомы, грёзы, чары, упоенья и прочие очаровательности — не меньше, чем раздражают сюсюкающие уменьшительно-ласкательные суффиксы: все эти цветочки, пташечки, слезиночки и т.п. Конечно, все эти слова — не табу. Любое из них имеет право на существование — в том числе и на существование в стихотворном тексте. Но главное условие, при котором я приму эти слова в стихах, — это их уместность. А уместность таких слов, на мой взгляд, исключительно ограничена. «БезОбразные стихи» Ударение на О. Могут ли быть сильными и талантливыми стихи, вообще лишённые образности? Безусловно. В стиховедении для таких «безоОбразных» стихов есть термин: автология, автологичность. Почитайте стихи о трагических событиях — о войнах, о смертях, о душевных коллизиях. Зачастую это стихи, лишённые каких-либо образных средств — просто изложение событий или пересказ раздумий. Их сколько угодно — повествовательных, с виду иногда даже бесстрастных, но прочитаешь… и испытаешь потрясение. Чем они берут? А вот именно этой мнимой бесстрастностью. Именно отсутствием «украшательств». В этих стихах выразительным средством, как ни парадоксально это звучит, является само отсутствие выразительных средств. Перебирая наши даты, Я обращаюсь к тем ребятам, Что в сорок первом шли в солдаты И в гуманисты в сорок пятом. А гуманизм не просто термин, К тому же, говорят, абстрактный. Я обращаюсь вновь к потерям, Они трудны и невозвратны. Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая. Я сам теперь от них завишу, Того порою не желая. …… (Д.Самойлов) Можно живописать печаль или скорбь с надрывным и бурным использованием эпитетов и сравнений, олицетворяя силы зла и проч. А можно — сдержанно и скупо. И те, и другие стихи могут быть талантливыми и пронзительными. Но потрясают чаще вторые. Им больше веришь. Ибо в минуты настоящей черноты не хочется — или нет сил — ничего утрировать и приукрашивать. Конечно, автологичными могут быть не только трагические стихи. Это может быть просто повествование (возьмите того же Пушкина – в «Евгении Онегине» множество строф абсолютно автологично). Это может быть имитация разговорной речи. Ирония, наконец. Приведу целиком нарочито-автологичное стихотворение Давида Самойлова — того самого, дорогого моему сердцу Самойлова, который «любит обычные слова, как неизведанные страны», при этом прекрасно владеет всем арсеналом выразительных средств, в том числе и автологией. Приведу его для иллюстрации своей мысли — и просто для разрядки. Чтобы прочитать и улыбнуться напоследок. Возможно, грустно улыбнуться. Дом-музей Потомков ропот восхищенный, Блаженной славы Парфенон! Из старого поэта   ...производит глубокое... Из книги отзывов   Заходите, пожалуйста. Это Стол поэта. Кушетка поэта. Книжный шкаф. Умывальник. Кровать. Это штора — окно прикрывать. Вот любимое кресло. Покойный Был ценителем жизни спокойной. Это вот безымянный портрет. Здесь поэту четырнадцать лет. Почему-то он сделан брюнетом. (Все ученые спорят об этом.) Вот позднейший портрет — удалой. Он писал тогда оду «Долой» И был сослан за это в Калугу. Вот сюртук его с рваной полой — След дуэли. Пейзаж «Под скалой». Вот начало «Послания к другу». Вот письмо: «Припадаю к стопам...» Вот ответ: «Разрешаю вернуться...» Вот поэта любимое блюдце, А вот это любимый стакан. Завитушки и пробы пера. Варианты поэмы «Ура!» И гравюра: «Врученье медали». Повидали? Отправимся дале. Годы странствий. Венеция. Рим. Дневники. Замечанья. Тетрадки. Вот блестящий ответ на нападки И статья «Почему мы дурим». Вы устали? Уж скоро конец. Вот поэта лавровый венец – Им он был удостоен в Тулузе. Этот выцветший дагерротип – Лысый, старенький, в бархатной блузе Был последним. Потом он погиб. Здесь он умер. На том канапе, Перед тем прошептал изреченье Непонятное: «Хочется пе...» То ли песен. А то ли печенья? Кто узнает, чего он хотел, Этот старый поэт перед гробом! Смерть поэта – последний раздел. Не толпитесь перед гардеробом…   Несколько слов в заключение Нелепо думать, что когда поэт пишет стихотворение, он сознательно и дозированно насыщает свой поэтический текст тропами («А не вставить ли сюда сравнение покруче? Что-то давненько у меня не было олицетворений… А в этой строфе до сих пор нет ни одной метафоры…» — и т.п.) Образы автор выбирает интуитивно, руководствуясь чем угодно — вдохновением, чутьём — но вряд ли рациональными соображениями. Ухватив и вставив в строфу удачную метафору, он, скорее всего, и не задумается, что это метафора, а не что-то другое. Тогда зачем я всё это пишу? Зачем всё это знать, если знание это не поможет писать стихи? Не поможет. Но, возможно, предостережёт от каких-то промахов и огрехов. Впрочем, я, кажется, повторяюсь…   Следующая глава ПЛЕБС ПСОВ, ИЛИ НЕМНОГО О ФОНЕТИКЕ